Прочитал книжку «Время несбывшихся надежд» — о белорусской журналистике 90-х, составленную из воспоминаний тогдашних издателей, главных редакторов и сотрудников независимых СМИ.
Не знаю, каким критерием руководствовались составители, когда отбирали для сборника собеседников, но в итоге получилось то, что как правило происходит с любыми другими мемуарами: наряду с интересными наблюдениями, опытом создания действительно новой журналистики вроде «Свободы» Герменчука, «БДГ» Марцева, «Европейского времени» Букчина, «Народной воли» Середича — сведение счетов, поиски виноватых — от власти до коллег, самовосхваление… Хуже всего — самооправдание сомнительных в этическом смысле поступков тех или иных лиц.
Не спасают и усилия составителей осмыслить весь пестрый материал, разложить его по полочкам, чтобы помочь читателю четко понять, где же несбывшиеся надежды (и почему они не сбылись), а где чьи-то амбиции, от которых остались разве что только воспоминания…
Однако, раз воспоминания — то воспоминания.
Мои воспоминания уходят в нашем случае в 1976 год, когда жизнь не то одарила, не то наказала меня собкорством в газете «Труд».
Из всех подробностей работы в то время, возможно даже интересных, сосредоточусь на двух — первой проблеме, с которой довелось столкнуться, и первой публикации.
Первая публикация называлась «Сады на крыше» и рассказывала о том, как известный в те времена архитектор Георгий Сысоев устроил на крышах возведенных по его проекту домов сады… От будто бы очерка — в лучших традициях «Знаменки», из которой вышел, — осталась короткая заметка. Но не успел я огорчиться столь обидным сокращением, как уже принимал поздравления из Москвы: «Старик, тут такое творится! «Шурик» услышал про твои сады утром, в радиообзоре газет. А как появился в редакции, созвал редколлегию, потрясал газетой: «Вот о чем и как нужно писать!» Поздравляем, хорошее начало…»
Я ничего не понял. В «Знаменке» заметка такого объема попросту осталась бы без внимания коллег…
Понял довольно скоро, как только началась подписная кампания на следующий год и появилась первая проблема: ЦК КПСС впервые лимитировал подписку на «Труд», поскольку она превысила подписку на «Правду». Конечно, официально это не произносилось, но было очевидно.
Что тут началось! Письма, звонки, телеграммы — со всего Союза, личные, коллективные… И в моем корпункте дверь не закрывалась. Шли целыми делегациями — тираж «Труда» в тогдашней БССР превышал тираж всех, вместе взятых, республиканских газет… Хорошо ли это выглядит из дня сегодняшнего, или не хорошо — дело не в этом.
Дело в том, как все тогда закончилось: ЦК КПСС отменил лимит… А в конце 80-х тираж вырос до 23 миллионов, из чего получились мировой рекорд в Книге Гиннеса и ненаучный термин «феномен «Труда».
Откуда феномен? От «Шурика». То есть светлой памяти Александра Михайловича Субботина. В 1963-м, когда он стал главным редактором, тираж «Труда» не превышал нескольких сотен тысяч на весь СССР. В 1980-м, когда редактор покидал должность, счет пошел на второй десяток миллионов…
Кто-то, может, посчитает это явление типично советским. Мол, глупый, одурманенный коммунистической пропагандой, введенный в заблуждение народ… В заблуждение, будто «любимая газета трудящихся», как и вообще советская пресса, были способны что-либо изменить в чудовищной системе и, соответственно, в его мрачной жизни.
Так, не способны… Да, пропаганда… Да, в заблуждение…
Но «Труд» действительно стал любимой газетой рабочих, без кавычек, ибо стал Газетой, а не серой жвачкой идеологического продукта, каковой он был десятилетиями.
Рядом с переписываемым из года в год звоном литавр о «социалистическом соревновании шахтеров Донбасса»,где менялись лишь цифры и фамилии победителей, появилась «Последняя колонка» — подборка наиболее интересной, авторской в основном, информации о необычных событиях и происшествиях… А скука профсоюзных отчетов, которые никто, кроме идеологов «школы коммунизма», не читал, уступила место живому репортажу и конфликтно-нравственной тематике…
Меня иногда удивляют, иногда развлекают, а чаще всего огорчают рожденные на переломе эпох, современные представления о советской журналистике как о совершенно порочной. Или такой, чей многолетний опыт никому уже не нужен.
Между тем, собственно «советской журналистики» никогда не существовало. Существовала журналистика советских времен, в разные времена разная. И разная — даже в одних временных рамках, в одном и том же издании. То есть та, что предназначена для «начальства», и та, что для читателей. Соответственно, и журналисты делились на честных, без всяких кавычек, и нечестных, на искренних и неискренних, на совестливых и лицемерных…
Когда-нибудь, может, расскажу подробнее о том разделении. Но если вспоминать 90-е, то меня всегда удивляло, как некоторые личности, преданно поклонявшиеся коммунистической Мамоне, вскоре превратились в ярых оппозиционных «политологов», «аналитиков», «публицистов» с претензией на «властителей дум». Я не верю в способность мгновенно прозревать, мгновенно менять взгляды, когда ты на самом деле искренний человек и думающий журналист. Произошло, на мой взгляд, другое: неожиданно выяснилось, что писать псевдополитические тексты значительно легче, чем копаться в повседневной жизни и именно в ней находить ответы на больные вопросы большой политики.
Упомянутый успех «Труда» возник, разумеется, из большого числа слагаемых. Но главным был обычный для нормальной, как и повсюду в мире, журналистики, критерий — читательский интерес.
А из чего, с учетом тогдашней читательской ментальности, он складывался? Если коротко, из обыденной сенсационности, к которой, наверное, каким-то образом относилась и моя первая заметка, из простого, понятного всем, языка и из того, что газета ежедневно клевала разной величины начальников. То есть действительно помогала людям решать различные жизненные проблемы, трудовые конфликты и так далее. То есть добивалась в каждом случае справедливости.
То есть придерживалась освещения повседневной жизни…
Я не отношусь к адептам журналистики советского времени, зажатой между цензурным молотом и идеологической наковальней. У меня нет оснований считать ее единым образцом на все времена. Но меня никто не разубедит в том, что именно тогдашняя профессиональная и откровенная в том, что касалось позорных явлений жизни, журналистика постепенно расшатывала тоталитарное коммунистическое здание. Ведь она заставляла читателя думать и критическим взглядом смотреть вокруг себя.
…Можно сколько угодно обвинять лукашенковский режим, который выбил конституционный и финансовый фундамент из-под родившейся в 90-х независимой журналистики.
Можно сколько угодно ссылаться на разрушение социалистических основ и кардинальные перемены в читательских приоритетах…
Всё правда. Но не вся.
Правда и то, что новорожденная белорусская журналистика не заметила момент, когда массовый читатель уже оставил баррикады 90-х, разочаровавшись, в некотором смысле, и в самой журналистике, которая пресытила его поверхностным политическим новоязом, так называемым «стёбом».
По сути, оставила один на один со сложной жизнью и «журналистикой» вроде сверхпопулярной по тем временам газеты «СПИД-Инфо»…
Момент, когда она, оставшись на баррикадах, перестала слышать реальную жизнь, реальные интересы и проблемы обычных, ментально еще советских, людей. Тех, кто в апреле 91-го помог сместить коммунистический режим, а в августе добиться независимости…
В результате мы получили молчаливое читательское равнодушие к судьбе газет.
В результате имеем отсутствие общенациональной, по тиражам, независимой прессы.
В результате имеем сильных журналистов, тех, кто сумел преодолеть стёб. Но не имеем читателей, разве что более-менее выраженные группки единомышленников.
В результате имеем несбывшиеся надежды и серый пепел воспоминаний.
Сами себе пишем. Сами себя читаем. Сами себе…
