По сравнению с Россией или Казахстаном, не говоря уже об Украине, в Беларуси среди господствующей элиты сохраняется теплое отношение к советскому прошлому. Его «романтизация» происходит в том числе через восприятие репрессий как досадного недоразумения.
На токсический контекст официальной исторической политики указал Игорь Кузнецов, напомнив, что это первое за 20 лет научное мероприятие, посвященное репрессиям, такого масштаба.
За 23 лет в Беларуси не была защищена ни одна диссертация по этой теме. Хотя советские репрессии с конца 80-х находятся в фокусе исторической политики в Беларуси.
Мысль, что репрессии в СССР были не случайностью, а неотъемлемой частью советской системы, обосновывала на конференции Татьяна Протько.
Конференция, среди организаторов которой были молодежное объединение «Гісторыка», Архив устной истории, Польский институт в Минске, «Летучий университет», Институт славистики ПАН, — собрала участников преимущественно из Беларуси, Украины, Польши и России.
Нет смысла пересказать даже наиболее интересные доклады. Поэтому ниже предлагаем несколько общих сюжетов, присутствовавших в большинстве докладов и дискуссии.
Сколько было жертв и как их считать
До сих пор сохраняет актуальность вопрос численности, несмотря на то, что он был «арифметически» разрешен». Игорь Кузнецов озвучил на конференции свои цифры, которые вызвали в определенном смысле потрясение у аудитории.
Вопрос масштабов напрямую связан с употреблением существующих понятий. Какие меры государства относить к «репрессиям»? Как относиться к реабилитации? Как работать с дихотомией «палач-жертва»? Или, может быть, их следует заменить? В дискуссии прозвучала мысль о том, что «зонтичным» понятием мог бы служить «красный террор».
Бросается в глаза, что эти лексические средства исходят из советской эпохи. Об этом в дискуссии говорил историк Алексей Браточкин. По его мнению, политическая акция конца 1980-х годов, мобилизованная именно памятью о репрессиях, не была антисоветской. Это были антисталинистские выступления в рамках второй волны советской управляемой десталинизации.
Странно, однако, что на эту тему участники — ученые и практики — рассуждали мало. Это особенно бросается в глаза, если учесть, что санкт-петербургский «Мемориал» всю свою тридцатилетнюю деятельность склонен обобщать как работу над уточнением понятий.
Память о репрессиях вытеснил Чернобыль
Приветствуя конференцию, Александр Смоленчук отметил: организаторы пытались объединить очень разные направления исследований. Это классическая историография (сосредоточенная на архивной работе), исследования памяти и «устная история».
Устная история в Беларуси все еще остается проектом единиц (хотя важные импульсы для ее развития дает выше упомянутый архив), что сильно контрастирует с украинской ситуацией. В докладах речь шла преимущественно о том, что устноисторические нарративы прежде всего дают возможность воссоздать общий образ, «конъюнктуру» исторического события.
Минская исследовательница Ольга Иванова ставила вопрос о том, насколько коррелируют данные письменных источников и личной памяти. Но подавляющее большинство докладов на тему устной истории отражало, как люди вспоминают экстремальный опыт 30-х.
Никак не поддержанная официальными учреждениями, такая личная память часто оказывалась очень нестабильной, «короткой»: даже в одной семье факты репрессий быстро могли стереться во времени. С другой стороны, украинская исследовательница Алла Дмитриенко (Луцк) показывала, что для многих исторических свидетелей опыт выживания в 30-е стал одним из ключевых пунктов биографии. Только у тех, кто в конце 80-х пережил «чернобыльское» отселение, — драматическое крушение привычного жизненного мира, — это новый опыт коллективной травмы «вытеснил» 30-е.
Вообще, устная история обнаружила большой потенциал в том, что касается сбора интересных, увлекательных эпизодов («stories»). Они, однако, не так уж легко поддаются обобщению в большой нарратив («history»).
Объединенные репрессиями
Особенностью конференции, сразу бросавшейся в глаза, стала «восточноевропейская» языковая политика. Участники из Беларуси, Украины, Польши, России выступали каждый в своем языке.
Такое взаимное соотнесение языков означает общность исторического опыта этих стран. Советские репрессии, насилие в пределах коммунистической системы, которые объединяют эти очень разные страны. Прежде всего, безусловно, как специфический исторический опыт. Но также — как предмет памяти и осуществления исторической политики.
Олег Реут в своем докладе показал, как ведет себя российское (но, наверное, вообще «постсоветское авторитарное») государство, сталкиваясь с такой деликатной исторической проблемой, как репрессии. Сама природа явления, очевидно, поднимает ряд вопросов об ответственности государства перед гражданами.
Чтобы избежать столь неприятных вопросов, постсоветский авторитаризм в России и в Беларуси склонен апеллировать к дискурсу вероятности: мол, до тех пор пока окончательно и точно не будут выяснены все факты, касаться этой темы не следует.
Реут рассматривал российские сюжеты, но они удивительно напоминают белорусские. Такую же риторику можно было наблюдать в отношении Куропат. Белорусская власть также стремится создать для себя удобную позицию модератора дискуссии, которая до поры до времени снимает сам вопрос.
Практический смысл
Важной особенностью темы является возможность объединить научный и практический опыт. Недаром вопрос о зазоре между научным исследованием и практической работой поднимался некоторыми участниками и особенно ярко проявился в конце, когда участники обсуждали итоговую резолюцию, колеблясь между моральным призывом и практическими мерами.
В целом же, определение «научно-практическая» и таким образом сформулированная повестка дня имели огромные преимущества. Доклады о увековечивании памяти жертв репрессий, например, в нескольких урочищах под Витебском (доклад Яна Державцева) воссоздают текущую белорусскую действительность настолько же, как в докладах историков о 30-х или 40-х годах делались выводы о советском обществе.
Практику на конференции представляли не только участники инициативы «Эксперты в защиту Куропат» или активисты увековечивания жертв репрессий. Речь идет также о потомках жертв репрессий, для которых этот исторический сюжет является прежде всего частью личной социализации и биографии.
Сюда же можно отнести доклад Игоря Мельникова, который представил свои последние книги. Их можно рассматривать как пример своего рода «стихийной» исторической политики — они носят научно-популярный характер и рассчитаны на широкого читателя. При этом словосочетание «белорусский национализм» также прозвучало, оно позволяет осторожнее определить приблизительный мотивационный ресурс. В этом смысле их (эти книги) можно и нужно сопоставить с усилиями по уточнению исторической топографии Куропат (их представил Марат Горевой) или установкой крестов на месте расстрелов.
Свое видение того, каким образом должен быть организован «текст» этой исторической политики, представила профессор Европейского гуманитарного университета Ирина Романова. Исследовательница обратила внимание на сложности интеграции темы репрессий в обычный исторический нарратив, в частности в учебниках. Еще советская структура изложения (политическая, социальная, экономическая, культурная история) не предусматривает «места» для репрессий, делает их чужеродным и не заслуживающим внимания эпизодом. Изменить ситуацию можно, радикально пересмотрев способ организации исторического материала.
Также не лишне заметить, что коммуникация ученых и «практиков исторической политики» не всегда означала согласие. Тезис Алексея Ластовского о том, что интеграционный потенциал Куропат может быть небесспорен, вызвал возражения — именно со стороны «практиков». Возник вопрос о том, каким образом ученые исследуют действительность и почему их выводы не совпадают с эмоциональным опытом «практиков».
В этом столкновении и отчасти «второстепенном» споре заключается важная ценность такого рода конференций, конкретный результат бездумно, как правило, употребляемого определения «научно-практический».
* * *
В целом, конференция выявила, насколько богатый, «консолидированный» материал предлагает исследователям данная проблематика. Тематический диапазон репрессий включает такие явления, как советизация, преемственность и пробелы в правовом порядке (реабилитация прежде всего), понятие правового государства и его modus operandi, история насилия и особенно — повседневности, в том числе судьба репрессированных «после репрессий», адаптация семей «врагов народа» и самих репрессированных к общественному порядку в эпоху репрессий.
В заключение следует отметить высокий уровень организации (и это не ритуальная ремарка в угоду вежливости: об этом говорили, например, и украинские участники). По результатам конференции выйдет сборник статей. Будет здорово, если он станет предметом обсуждения.
